EUR
Имя органистки Евгении Лисицыной неразрывно связано с Домским собором Риги, где музыкант играла несколько десятков лет. В 1999-2001 Евгения Лисицына именно там реализовала свой самый грандиозный проект: исполнила все органные произведения Иоганна Себастьяна Баха. В 1977 года Евгения Лисицына переложила для органа «Времена Года» Антонио Вивальди. Она исполнила цикл на концертах в Риге этим летом. Рижские концерты были долгожданными. Они планировались еще в прошлом году, но помешал ковид. Их перенесли на год, сохранив все купленные билеты.
В этом году Евгения Лисицына все-таки приехала в Ригу. Она играла в соборе святого Павла. Ее так ждали, что вместо одного концерта пришлось организовать сначала два. А за двумя концертами последовал еще один: в том же соборе при свечах. На все три органных концерта Лисицыной в Риге билеты были полностью раскуплены.
Евгения Владимировна ждала меня у собора святого Павла накануне репетиции. Нашли кафе со столиками на улице. Собор святого Павла расположен вдалеке от центральных маршрутов, хотя он, заложенный в 1885 году, заслуживает внимания.
Мы думали, что в нашем распоряжении полтора часа. Но наш разговор затянулся. Евгения Владимировна пригласила на репетицию. Органист Лисицына обладает удивительной чертой. Когда она начинает играть, ей уже ничто не может помешать… «Знаете, пока я играю, подумайте, о чем еще вы хотите спросить. Давайте продолжим», неожиданно сказала музыкант, оторвавшись от пометок на нотном стане, которые она делала карандашом, стирая предыдущие.
Евгения Лисицына играла «Времена Года».
«Скажите, а может ли произойти чудо превращения дурного человека в прекрасного помыслами, если он окажется завтра в соборе?», спросила я Евгению Владимировну. «Дурной человек не придет», немедленно ответила она, но потом, замолчав на секунду, сказала: «Сложный вопрос». Закончив играть, она вернулась к ответу:
«Нет, не переродится. Если бы музыка могла менять человека, то не было бы тех монстров, которые любили Баха, но слушали его после пыток людей…»
Как вы пришли к музыке?
Благодаря папе, Владимиру Леонидовичу. Он не был музыкантом. Работал инженером-электриком. Папа не представлял меня никем, кроме как музыкантом… А я не сопротивлялась. Меня всегда очень увлекала музыка. Когда мне было примерно шесть лет, родители принесли номер журнала «Огонек». На обложке увидела детей рядом с фортепиано. Дети были красиво одеты: с бантами, нарядные. А мне как раз родители купили фортепиано, на котором я еще не умела играть. Я не могла оторваться от той фотографии. Побежала домой и попыталась надавить на клавиши, как это было на фотографии. Конечно, получилась какая-то чепуха. И я начала учиться. Мне, например, задавали этюды Черни… Пока я весь этот сборник не проиграю, не успокоюсь. А это был первый класс. Я испытывала глубочайшую потребность узнать, а что дальше, попробовать больше. Мне было очень интересно…
Я закончила семилетку. Блестяще, конечно. А как еще мог закончить ее такой ненормальный человек… Училась я на Урале. Сейчас это местечко называется Озерск. А тогда это был закрытый город Челябинск-40. Потом — десятилетка в Свердловске. И снова музыка. Помню, как мне задают экспромт Шуберта ля-бемоль-минор. Замечательный, красивый, а девочке рядом задают другой экспромт. И я прошу, чтобы и мне его тоже задали. Во мне была какая-то ненасытность музыкой.
Откуда это было в ребенке?
Все-таки влияние папы. Он, конечно, любил оперетту. А я раздражалась, какую же «чепуху» он слушает. Конечно, сейчас не вижу в тех красивых сладких мелодиях никакой чепухи. Когда он уже был старенький, пришел слушать моего Вивальди и заплакал.
Они с мамой — туляки. На Урал уехали, потому что в Туле не было работы, не было жилья. Но Урал полюбили: озера, горы, неописуемая красота. Детство — волшебное время. Когда заканчивала десятилетку, папа поехал в командировку в Ленинград. Он привез оттуда проспект для поступающих. В нем, среди факультетов Ленинградской консерватории, увидела фортепианно-органный. Я думала, умру от счастья. Поступила.
Орган услышала еще в дестстве по радио. Я не знала, что это за инструмент. Но была сражена его звучанием. Наповал. А потом увидела его в кино. Это был литовский фильм «Марите». Я не помню сюжет: помню, что фильм был о войне. Запала в душу сцена, когда люди вошли в костел и зазвучал орган. Много лет спустя довелось самой играть именно в этом костеле.
Я очень хотела заниматься органом, но этого очень не хотел преподаватель по органу в Ленинграде. Однажды в нотном магазине я случайно встретила органиста. Его звали Марк Шахин. Этот человек, увидев, что я такая ненормальная, устроил так, что я могла заниматься в капелле по утрам. С пол-седьмого до пол-девятого. Это было божественно. Я жила в общежитии. От него до капеллы нужно было ехать на автобусе полчаса. Клала будильник под подушку и рядом были сложены вещички, чтобы утром никого не будить. Пол-седьмого я уже была у инструмента. А потом об этом узнал тот педагог, который меня не принял. Он примчался в капеллу и устроил скандал: «Как вы можете давать время человеку, который даже не является студентом органного отделения?!»
Много лет спустя тот человек приехал играть в Ригу. Его дочь стала органисткой. И наши афиши висели рядом: он, его дочь и я. Видимо, он таким образом устраивал дорогу для своей дочери. Люди так устроены… Что поделать.
Может, и я бы так поступила на его месте. Не знаю. Но я должна ему за тот отказ сказать спасибо. Если бы он меня пригрел и со мной занимался, то ничего бы из меня не вышло. А мне пришлось бросить эту консерваторию, уехать в Ригу, в которой до этого мы побывали вместе с Марком Шахиным, который решил мне помочь.
Он меня познакомил в Риге с моим будущим педагогом, Николаем Ванадзиньшем. Вы знаете, порой у меня чувство, что Господь Бог мне помогает, ведя по избранной дороге. В то лето я позвонила моему будущему учителю. А он говорит: «Так странно, что вы меня поймали. Я живу на даче и заехал домой буквально на полчаса».
У вас не было обиды на все прошлые несправедливости?
Нет, все, что ни делается, делается к лучшему. Абсолютно. Если бы не тот опыт, то сейчас все могло бы быть совсем иначе и совсем не так, как я хотела. Есть жизнь — есть проблемы. Надо их решать со спокойной совестью и душой. Меня это нисколько не печалит.
А ваш отъезд из Риги?
Последний раз в Домском соборе я сыграла в 2014 году. И мне больше не давали там играть. Пока работала в филармонии, играла в Домском соборе четыре концерта в месяц. Поэтому Домский навсегда останется моим, а я «домской». А когда началась «развалюция»…
Это ваше определение?
Это определение моих родителей. Их родители, мои дедушка и бабушки, пострадали в 1917. Дед, Иван Белов, был книготорговцем. С ним случилась страшная трагедия и с тех пор мои родители называли те времена «развалюцией». Когда меня принимали в пионеры, моя бабушка возмущалась: «какие пионеры…». Они хлебнули от той власти сполна. 1917 год — страшный для России: все шло вразнос. Все пострадали.
Я поступила в Ригу и набросилась на орган как голодный человек на хлеб. Занималась по семь-восемь часов. И никто мне не мешал. Приходит утром педагог, а я в классе. Приходит днем — я все там же. Вечером — я там. «Вы здесь ночуете? У меня не было таких учеников». Когда ему исполнялось 75 лет, мне было 25. Мой день рождения — 11 ноября, а у него — 11 декабря. И вот этот человек, эта глыба и памятник для меня — Николай Карлович Ванадзиньш — придумал такую штуку: «Доченька — так он стал меня звать…- Будем праздновать наше столетие с 11 ноября по 11 декабря».
Евгения вспоминает: «Так тепло было… Он меня водил обедать. Почему-то переживал за меня. Настаивал, чтобы у меня было хорошее питание. Водил меня в «Домашнюю кухню»: прекрасное место в красивом четырехэтажном особняке, который сейчас снесли. Когда его не стало, для меня это было стращной трагедией. Ему было 85, а мне казалось, что он вечный».
Евгения Владимировна вспоминает Николая Карловича как очень веселого человека: «Любил балагурить. Например, «каждый эффект имеет свой дефект». Или «Кто нервничает, тот теряет». Прелесть ведь? И глубоко. Всегда после концерта мы приходили в его «квартирку», как он называл свою огромную квартиру на Гертрудес. Сидели до утра. Однажды под утро выхожу из огромнейшей комнаты, где мы все сидели, а он с женой ссорится. По-настоящему. У меня душа в пятки ушла и я неожиданно сказала: «Николай Карлович, кто нервничает, тот теряет». Если бы вы видели, что с ним произошло. Он только что был разъярен, и тут же: «Ой, верно, доченька».
Память о нем сохраняется в Риге?
К сожалению, я не умею писать. Есть какие-то заметки. Я даже диктофон купила, чтобы наговаривать. Но не получается. Нет дара. И мне кажется, что это мало кому интересно. Сейчас люди заняты не тем. Деньги… деньги… деньги… Что их не приносит, то не интересует.
Но ведь все-таки хотя бы часть людей сохраняет идеализм?
Может, процентов десять… В наше время… Да, каждое поколение всегда вспоминает «свое время». Но действительно, посмотрите, какие отношения были, какие порывы были. Ведь было так? Было. Люди меняются в худшую сторону. Лишь бы мы все, люди, не свалились в яму, из которой не выбраться.
Почему вы любили этюды Черни?
Можно сказать просто: я люблю музыку. Любую. Нет, не любую. Но, в основном, почти всю. Мой любимый композитор — Бах. На втором месте — Чайковский. Потому что он смог выразить звуком русскую душу. Мне очень близка его манера писать музыку. Его мелодии такие глубокие и родные. Я могу заплакать, слушая Чайковского. Настолько она мне нравится. Рядом с ним идет немецкий Макс Регер, которого я люблю за его мощь. Потом — все остальные. Они — на третьем месте.
Что для вас Рига?
Красивый город. Аура очень приятная. Город, который меня отверг. Конечно, не город, а два-три человека. Но уехать мне отсюда предлагали уже давно. «Уезжай.. Если тебе тут не нравится»… Более дурацкую мысль высказать невозможно. Какое твое дело, что мне нравится или нет. Уезжать — не уезжать… Я получила гражданство Латвии за особые заслуги перед ней. Пять лет я играла по десять бесплатных концертов в год в соборе святой Гертруды, чтобы собрать деньги на реставрацию его органа. Порой с той же целью сбора средств на реставрацию приглашала других органистов.
Такое отношение ко мне в ответ — признак нехватки культуры. Я — что, вещь, которую можно переставить с места на место? Все обязаны всем восхищаться. А если мне не нравится, как ко мне относятся? Я этим должна восхищаться? Когда я приехала учиться в Ригу, уже через два года заговорила по-латышски. Не потому что от меня это требовали, а потому что мне было интересно. Но в Латвии моего знания языка, моей музыки оказалось мало. Я должна была, по их мнению, перестать быть собой. Человек имеет право на свое мнение. То, что они делают, хуже чем «совок», который они так ненавидят. Это меня потрясает. В «совке» нельзя было думать «иначе», а здесь и сейчас можно?
Я говорю об этом с сожалением. Некоторые говорят все, что от них хотят услышать, как только им пообещают «блага». Я — не из них.
В чем выход?
В искусстве. В чтении, в музыке. Картины в музеях надо смотреть. Такой заряд получаешь… Не надо обращать внимание на несовершенство мира вокруг. Как мне мои латышские друзья говорили: «не бери в голову». Нечего печалиться. Занимайся честно своим делом.
Самый хороший орган?
Конечно, для меня это — орган Домского собора. Очень люблю орган собора святого Павла, в котором сейчас буду играть. Он меньше, чем в Домском, но и собор меньше. А сам орган очень красиво звучит.
Но два года назад я была в Америке и там я встретила орган концертного зала в Атлантик-сити. Там — самый большой орган в мире. В нем более 400 регистров, а в нашем Домском — 127. Причем, половина регистров в Атлантик-сити не работает: реставрация. Но на оставшейся вполне можно играть.
Тот, кто придумал орган — гений…
Вообще человек — гений. Не все, конечно. Но есть десять процентов человечества, кто способен творить чудеса. Мы их видим на каждом шагу. И есть еще десять процентов, кто творит зло. Остальные — тростник, что клонится по ветру.
Заметили ли мой приезд коллеги в Риге? Никак не выказали, если и заметили. В основном, корень зла — зависть. Это — самая страшная социальная болезнь. Причем, для того, кому завидуют, это ничем не чревато. А вот тот, кто завидует, выжигает собственную душу. Зависть есть в каждом человеке, но только один ее убивает в себе, а другой лелеет. А это — почва для разных гадостей. Сплетни, наговоры. Все можно простить, но предательство — никогда.
